Теперь старый керченский храм ушел в землю, сгорбился, как старик, который несет на плечах много лет. Кругом выросли богатые, высокие дома, грохочут фабрики, вытянулись, как шея жирафы, заводские трубы. И среди них затерялся старый храм: мало слышен, плохо виден. И все же не хочет перестать жить. И, может быть, переживет нас, как пережил многих.
Керченские греки в тишине вечера любят слушать мелодичный звон его колоколов; они чтут его старые святыни, поклоняются иконе, которая дошла от дней, когда впервые служил в храме пантикапейский епископ. Об этих днях не забыли, хотя и прошли с тех пор многие сотни лет. Не забыли потому, что то, что случилось, бывает и теперь.
Говорят, в ночь под великий праздник стояли тогда у амвона двенадцать братьев, и тысячная толпа христиан не знала, кто из них прекрасней. Так красивы и стройны были все двенадцать, такою доблестью и отвагою дышали их лица. И светом чистой совести. Ибо исполненный долг дает ее людям, а братья построили храм Предтечи, как обещали матери.
– Помяни, Господи, душу ее в царстве света.
И епископ, наклоняясь над престолом, поминал имя матери и не поминал двух других: не был христианином отец, а имя безумной сестры не вещалось в храме. Но скорбел о том престолослужитель и шептал трижды святую молитву, когда доносился жалобный стон от окна алтарной абсиды. Сливался тот стон с голосом декабрьского шторма, и было не по себе многим. Взвизгивал ураган, чтобы заглушить стенанья мятущейся души, и вздрагивали бровью братья от боли и гнева. Казалось, с порывом бури проникал в храм туманный образ сестры, в струйках кадильного дыма вился по колоннам и, не доходя до престола, угасал в мерцанье догорающих лампад. Чтобы облегчить сердце, братья думали о чистой душе матери, о светлом часе ее кончины.
Со светильником в руке, прежде чем проститься с земным, завещала она детям поднять над Пантикапеем крест.
– Во имя Крестителя.
И поклялись они сделать так, и пока не воздвигнут храма, забыть радости жизни и счастье ликующих грез. Двенадцать братьев и сестра, чище которой не было в мире лилий. Нужны были годы веры и труда, чтобы исполнить обет. С именем Христа, камень за камнем, братья воздвигали стены. А сестра приносила им пищу, омывала им раны и нежной заботой своей отражала душу матери.
Но на Митридатовой горе жил старый жрец, ненавидевший христиан, и сын его, начальник Горной части, был последователем отца. Он был красив, точно сам Аполлон вдохнул в него часть своей красоты, и смелый взор его проникал в сердце женщины. Оттого братья боялись, чтобы не увидел он сестры, чище которой не было лилии, как думали они.
Подходила работа к концу, становилось радостнее на душе у братьев, и только скорбная тень на лице девушки печалила их.
– Все грустит по матери.
Не знали, что случилось.
В летнюю ночь, когда морской залив горел в бриллиантах отражений, сидела она на ступенях Босфорского схода, глядела в глубокое небо и говорила со звездой.
– Где ты, мама?
И вздрогнула в испуге и в смущении, когда красавец юноша коснулся ее плеча. Его длинные кудри падали черными кольцами, и одно из них коснулось ее лица. Коснувшись, обвеяло чувством жгучей ласки.
– Кто ты, зачем ты здесь?
Не ответил на это юноша, или не поняла она его. Шепот страсти, как туман, застилает глаза; от него, как от сладкого яда, замирает сердце.
– Уйди, я чужая тебе.
И девушка вырвалась из его объятий.
Не сказала ничего на другой день братьям, только перестала ходить в летнюю ночь на ступени Босфорского схода, чтобы не встретить больше дерзкого. Она ненавидела его и вспоминала его речь, боясь позабыть хоть слово.
– Ты будешь моя, – говорил он, и билось сердце от голоса власти.
– Оставь свою печаль, – убеждали братья, – скоро поднимем крест; уже радуется светлый дух матери.
И от этих слов еще тяжелей становилось на душе девушки. Точно кто подломил цветок, а люди, не замечая, говорили о жизни. Часто не помнила она себя, и когда падал в окно лунный свет, как бледный призрак, тянулась к нему. Был ли то сон, но казалось ей, что чернокудрый юноша опять обнимает ее, жжет огнем холодные уста, прижимает к себе, и оттого пустеет сердце. И кто-то другой стал жить в ней. И, думая об этом, она не думала уже ни о чем больше. Не спешила к братьям, позабыла для них слово ласки. И раз совсем не пришла. Удивились братья.
– Что могло помешать?
И, когда спустились сумерки, поспешили домой. Было смутно на душе, как рассвет дня перед казнью, коснулся ужас предчувствия. Уже открылись земле светы ночи, когда братья подошли к дому.
– Отчего не пришла накормить нас? – спросил старший брат, увидев сестру на пороге.
Молчала девушка, без слез плакали глаза.
– Отчего не пришла?
Хотела ответить, но мертвенным шепотом шевелились уста. В саду звякнул меч. Оглянулись туда. Стройный юноша, у которого змейками сбегали по плечам кольца черных волос, укрылся в тени платана.
– Сын жреца!
Тогда бросился к девушке старший брат.
– Это он?
Словно упавшая одежда, беззвучно опустилась перед ним девушка.
– Анафема есто си!
И взмахом ноги он откинул ее далеко за порог. Пролетел в это время пыльный вихрь, подхватил лишнюю песчинку и унес к морскому заливу.
В тот день, когда подняли над храмом крест, на церковной площади собрались все христиане города, а вдали от них стояла кучка нехристиан, но не было среди них сына жреца. Он навсегда ушел из города. А вечером, когда луна посеребрила поднятый крест, от залива надвинулся белый туман, хотел коснуться креста, и унесся в морскую даль. Может быть, то не был туман, а поднималась из пучины несчастная душа. И когда, под великий праздник, в храме служил впервые епископ, это она носилась в вихре урагана вокруг храма.
Прошло немного времени после того, и на город напал отряд варваров. Пантикапейцы храбро защищали свой город, и немало юношей погибло у его стен. Погибли и двенадцать братьев-строителей. Их похоронили в общей могиле у храма и на память векам прикрыли могилу плитой.
– Мир им.
Мир не сошел на могилу. В ночь под великий праздник прилетает туда тень сестры, белым колеблющимся светом приникает к изголовью могилы, которая уже не видна людям, и тогда плачет кто-то в церковной ограде голосом безысходной тоски. Но не верит народ в безысходность горя. Есть слух, что должен вернуться юноша с кольцами черных волос. Не тот, что загубил несчастную. Другой, сердце которого поет светлый канон. Он придет к могиле, в ночь под великий праздник, поднимет тяжелую могильную плиту, чтобы мятущаяся тень могла слиться с тенью братьев. Как никогда, сами собой зазвучат в ту ночь колокола старого храма и разнесут по земле мелодию мира и любви.
Легенда была напечатана в газете «Утро России» за 1912 г.
