Бедный Сеит-Яя! Я помню его доброе лицо в глубоких морщинах, седеющую бороду, сгорбленный стан и необыкновенную худобу, и как он подзывал, бывало, меня, когда я проходил, мальчиком, мимо его сада, чтобы выбрать мне самый крупный бузурган или спелую сладкую рябину.
– Ничего, кушай.
И начинал напевать свою грустную песенку – «Чершамбе, чершамбе».
Все знали эту Чершамбе и отчего поет ее Сеит-Яя, бедный Сеит-Яя, который давно уже не в своем уме. Не помнили, когда пришел Сеит-Яя в деревню. Говорили только, что еще тогда замечали за ним странное. Трудно было найти, кто бы лучше его сделал прищеп, положил катавлакт, посадил чубуки. Он был всегда в работе, редко заходил в кофейню, казался тихим, безобидным. Но кто ближе к нему, хорошо знал, как умеет Сеит-Яя подметить все смешное, и потому многие люди не любили его. Вспоминали, как срамил он почтенного Пурамета, который, когда выходил из дому, всегда трогал угол:
– Тронь два раза на всякий случай.
Отворачивался сотский Абляз, когда встречал Сеит-Яя, потому что когда умерла его тетка, он рассказал в кофейне, как выли накануне на верхней деревне собаки. Все знали, что это бывает, но Сеит-Яя сказал громко:
– Умного в сотские выбрали!
У Муртазы пала лошадь. Поздравляли Муртазу. Народ верил, что пожалел Аллах человека, если вместо него взять лошадь. Ворчал Сеит-Яя:
– Мало у Аллаха дела, чтоб заниматься вашими делами. Скоро бублики печь вам будет.
Качал головою мулла:
– Плохо Сеит-Яя кончит, не знает язык, что болтает.
И назвал его дурнем, когда услышал, что посмеялся Сеит-Яя над пятницей. В пятницу шли пожилые в мечеть и позвали с собою Сеит-Яя. Усмехнулся Сеит-Яя.
– Идите, идите, я в среду приду.
– Плохо его дело, – сказали старики, – видно, Аллах отнял у него разум. Дурень Сеит-Яя.
И стали люди кто сторониться, кто потешаться над ним, и никто не хотел отдавать свою дочь за него замуж. А время пришло Сеит-Яя жениться, и многие заметили, что стал тосковать он. Заметила это и хозяйка, у которой Сеит-Яя служил в работниках, и решила посватать одну вдовушку из казанских.
Не любят наши татары чужих. У тех девушки ходят открытыми, не стыдятся разговаривать с мужчинами, городское платье начинают носить. Но Сеит-Яя согласился.
– Хотя и казанская, а женщина. Большой огурец, малый огурец – все огурец.
– Сватай, – сказал он хозяйке и вечером пошел к дому, где жила вдовушка.
Сидела вдовушка на пороге и жевала мастику. Посмотрел на нее из-под рукава Сеит-Яя.
– Хороша, жаль, что не закрывается. Спокойней было бы.
Постоял еще, облокотившись о косяк.
– Когда будет ночь, приходи в хозяйкин сад.
Присвистнул и ушел к себе. Не спал в эту ночь Сеит-Яя, не спала и вдовушка. Ворочалась на войлоке, вздыхала; ястык жаркой казалась. И когда смолкли голоса на деревне, накинула платок и пошла под орешину. Под орешиной свадьбу можно устроить, не то что маленькой женщине спрятаться; однако скоро нашел ее Сеит-Яя.
– Буду тебя сватать, пойдешь за меня?
Колебалась ответить. Пожалуй, люди засмеют – пошла замуж за дурня. Но Сеит-Яя умел хорошо ласкать; к тому же, принес целый платок сладкой, с орехом, баклавы и не боялся шепнуть на ухо стыдное слово.
И согласилась вдовушка.
– Пойду.
Веселым стал Сеит-Яя, двойную работу хозяйке делал. И думала хозяйка:
– Наверно, поладил.
А по пятницам, когда все татары отдыхали, устраивал свое хозяйство; складывал соба на дворе, чтобы печь хлеб, мастерил сарайчик для коровы.
– Сено где возьмешь? – спрашивала хозяйка.
– Накошу на Юланчик.
Дивилась хозяйка.
– Да ты в уме ли?
Потому, что все знали, какое место Юланчик. Недаром люди назвали его змеиным гнездом. В камышах змея жила, которая, свернувшись, казалась копной сена, а когда шла полем, делала десять колен и больше. Правда, убили ее янычары. Акмелизский хан выписал их из Стамбула. Но остались от нее детеныши. Потому, что когда принесли в деревню голову убитой, то она, как балахур-сипет, кишела змеенышами. И когда перепуганные люди разбежались в стороны, полетели змееныши в свое гнездо и обратились в джиннов. Таракташский джинджи видел их в пьяном хороводе. И никто не ходил на Юланчик. Но Сеит-Яя не боялся.
– Это люди все об Юланчике выдумали. Никаких джиннов нет и шайтана нет, может, ничего нет.
– Тогда коси себе, дурень.
И пошел Сеит-Яя на Юланчик. Оттого, что не ходили люди туда, стояла трава по пояс, а из-под косы выскакивали зайцы, выпархивали птицы.
– Накошу сена, приду охотиться, – подумал Сеит-Яя. И только подумал, как увидел через балку на бугре черную собаку с хвостом вверх. Завыла собака. Передразнил ее Сеит-Яя.
– Вой, вой, я тоже умею.
И не видел ее больше. Но нашла черная туча, закрыла солнце, погнала по земле серую тень. Сеит-Яя решил отдохнуть и прилег под дикой грушей.
– На ползимы накосил; зайцев набью – шубу жене сделаю, дичи набью – хозяйке отнесу – хозяйка свадьбу поможет справить.
И заснул Сеит-Яя, не слышал, как налетел из Бариколя пыльный вихрь, как закрутил скошенную траву, как завыл голодною собакой. Показалось только ему, что вдали играет музыка. Открыл глаза и застыл от ужаса.
Летела на него козлиная свадьба. Впереди три горбатых козла, с человечьим лицом, дудели на камышовых дудках; за ними старый козел с вывернутыми рогами бил в думбало коровьей ногой. Целым стадом скакали черные козлы, и среди них, на верблюде, сидела-вертелась, с бубном в руке, его невеста. Хотел броситься к ней Сеит-Яя, но заметила она это и скрылась в горб верблюда. И завизжали, запрыгали по всему камышу голые цыплята, и почернело от них окрестное поле, и понеслась свадьба дальше.
Помутилось в глазах Сеит-Яи. Вспоминал он потом только, что позади всех бежал горбатый урод, кланялся ему и кричал, оборачиваясь:
– Чершамбе, чершамбе!..
Прибежал обезумевший Сеит-Яя в деревню и не нашел своей невесты. Ушла куда-то и больше не возвращалась.
Целых двадцать лет жил после того Сеит-Яя в хозяйкином саду, только по пятницам приходил в деревню спросить, не видели ли его невесты; подходил к мечети и ждал, когда выйдет мулла. В плохой одежонке, скорбный и исхудалый, Сеит-Яя становился перед ним на колени и молил:
– Сделай так, чтобы пятница средой была, тогда найду невесту. Ведь горбатый джинн на свадьбе кричал: чершамбе, чершамбе.
И, возвращаясь к вечеру в свой сад, грустный и сгорбившийся, Сеит-Яя глухим голосом напевал свою печальную песенку:
– Чершамбе, чершамбе…
Легенда была напечатана в газете «Утро России» за 1912 г.
